Я продаю журналы и газеты около 20 лет. Хотя сейчас уже и не вспомнить, когда впервые сел на этот неудобный скрипящий стул в закрытом пространстве железного киоска.

Первое время мне казалось, что я буквально заперт. Было темно и неуютно. Маленькая форточка, в которой то и дело мелькали странные людские головы, превращалась в дверь, ведущую в открытый мир. Эти головы вечно просили меня подать им клочок бумаги, где были напечатаны новости со всего мира.       

Старые, как я, люди просили чёрно-белую бумагу без картинок. С одним фото на полосе. Те, кто были помоложе, обычно брали нечто яркое, что соответствовало их бурлящему юношескому нраву. Между молодостью и старостью тогда ещё чувствовалась какая-то еле заметная разница.    

Теперь же я часто думаю о том, сколько труда вложено в то, что уходит из жизни не по своей воли? О том, скольких трудов стоит мне сидение на одном и том же месте? Я еле встаю из-за прилавка киоска. Мои ноги с трудом осиливают эту нагрузку. Я их не чувствую, как перестал чувствовать и людей, что некогда заглядывали ко мне.

Кто там снаружи? Один Бог знает. Их головы закрыты для меня газетами и журналами, что заклеили уголками своей бумаги моё сознание, стремящееся выйти за рамки длинных окон киоска. Я не вижу людей. Я не могу узнавать их по телам, а головой внутрь моего киоска они заглядывают так редко.

Никогда мне не приходилось чувствовать себя настолько нелепым и ненужным, как сейчас.

Я жил в маленьком городке все свои годы. Где-то трудился, где-то перебивался на работу. Думал, что киоск – это быстрая остановка перед началом новой жизни, но жизнь не может начаться заново. Ты либо продолжаешь своё развитие, либо остаёшься на том же месте, что был и 10, и 15, и 20 лет назад.

Я человек потерянный, а потому сразу понял, что к чему. Работал на фабриках и заводах – губил здоровье. Много выпивал – губил здоровье. Старался жить – губил здоровье. И в один из дней оказался в киоске. Я вспоминаю свои длинные ночные смены на других работах, когда у меня получалось не произносить ни слова за весь рабочий день.

Мне, честно говоря, никогда и не нравилось говорить. Однако работа в киоске изменила практически всё. Я почувствовал себя живым и нужным. Общался с людьми, узнавал людей. Какой там был год в начале моей работы? 2001? Да, кажется, так. Тогда все заголовки пестрели одной лишь новостью: 11-е сентября, башни-близнецы и два самолёта.

Люди приходили и спрашивали меня, что я думаю по этому поводу? Раньше меня никто не спрашивал, а тут – нате – считай, целое интервью.

– Что думаешь, Михалыч?

– Да что тут думать – президентик их сам пустил эти самолёты.

– Сам пустил? Да ну, а где читал про это?

– У меня, брат, много времени. И материала, как видишь, тоже много, – отвечал я, указывая на расклеенные по периметру окна газеты.  

Признаюсь, мне доводилось пользоваться служебным положением. Я приходил чуть раньше, чем было нужно, и вычитывал все новости. Делал это то ли для себя, то ли для людей, которые вот-вот мелькнут своими головами и мыслями в маленькой форточке.

Справедливости ради, люди тогда как-то жили. Даже в самые грустные моменты истории – жили. Сейчас всё сбилось в одно повторяющееся ничто, где невозможно обнаружить никакой разницы между тем, что было и между тем, что будет. Кому какое дело до новостей мира, когда жизнь человеческая повторяется одна за другой.

А тогда ко мне ещё заходили постоянные покупатели: один – в девять утра перед работой, другой – в шесть вечера – с работы. Они, как две параллельные прямые, никогда не пересекались. Но, говорят, даже у прямых есть возможность соприкоснуться где-то далеко в пространстве.

У них же эта возможность появилась с приходом Интернета. Теперь все повязаны друг с другом непреодолимой Сетью. Где-то с 10-ых годов и утренний, и вечерний посетитель перестали заходить. То ли умерли, то ли стали пользователями Интернета, что для меня, в целом, одно и то же.   

И вы меня спрашиваете, почему я чувствую себя нелепо и ненужно? Ответ прост: время такое. Я перестал жить с появлением Интернета. Перестал общаться с людьми с появлением Интернета. Перестал получать новости, перестал читать новости, перестал слушать.

О том, что происходит в Сети, люди из газет не узнают. Это буквально два разных мира, в один из которых я не могу вступить ни ногой, ни сознанием.

Мне, в одиноком киоске, часто приходится думать над тем, есть ли жизнь в этой иной реальности? Где нечто странное выдаётся за неизменно верную эмоцию, а генерируемые новости за настоящую жизнь? Я не уверен, что она была в моих газетах, но я как-то чувствовал себя живым во время общения.

Теперь молчу и ни черта не узнаю о мире. Я замкнут в стенах киоска и никого не узнаю.

А вы говорите – счастье…

Какое же это счастье, когда вокруг тебя один за другим теряются люди? Если они перестают жить и становятся заложниками автомобильной среды, а потом приходят домой и превращаются в рабов сетевых? И, даже если ты не хочешь, ты уже обречён существовать в этой реальности, куда мы попали, словно рыбы в браконьерские сети. 

Многим людям почему-то кажется, что именно я, старый продавец, умираю, как и мои газеты. Отсырею и найду себя на витрине одного из синих киосков со странной надписью “Роспечать”. Но нет,  как минимум, я умираю вместе со всеми. Среда давит на меня. Я её лишь чувствую, а этого уже достаточно для убийства. Всё тихо, спокойно и мирно – будто так и надо. Будто мне, из киоска, одному видно, что происходит снаружи, когда ко мне вдруг заваливается человек с пустыми глазами и спрашивает:”Вы ручки продаёте?”

“Конечно, я продаю”, – вырывается у меня изо рта одна из немногих фраз. Но скоро и ручки перестанут быть нужными этому миру.

Скоро люди перестанут существовать.

Растворятся и закончатся. А разве может быть иначе в чём-то большом и всемирном?

Но я ведь всё ещё хочу услышать:”Что думаешь, Михалыч?” Хотя кого тут интересуют живые люди?

Однако у меня есть одно преимущество – я всё-таки  могу чувствовать свою смерть. А они умирают в неведении. Один Бог знает, как бы я хотел быть тем, кто не ведает о собственной кончине, но бумажная информация забирает своё. Я словно наживался на ней, когда был, по-человечески, 40-летним идиотом. Вычитывал, вчитывался и рассказывал обо всём произошедшем за ночь. Я делился информацией так, словно она была лично моей, раздавая её каждому встречному. Теперь информации грех не нажиться на старом идиоте.

Временами я боюсь даже говорить с людьми. Они – уже не те, что были раньше. Они даже говорят не так, как я. Словно прилетели с другой планеты, чтобы передать самое главное и отвратительное своё изобретение – огромную Интернет-Сеть, съедающую всё, что можно, и меняющую людей до неузнаваемости.

Раньше думалось, что так просто понять человека: один предпочитает умеренные издания, второй ностальгические, а третий и вовсе – какие-то радикальные. Но в своё время я ведь читал и их. В них находилось нечто до боли трудовое, с кровью вышедшее. И каждый человек витал в них, как нынче он витает в огромной Сети. 

Что теперь мне сказать о людях? Их лица сменяются, и ни одно я не могу запомнить. Что современный человек расскажет о жизни? Да и жизнь ли это? Один сплошной некролог по себе самому.

И, видимо, мне суждено начертить мелкими буквами свой некролог в этом киоске. Но хотя бы в моём киоске. Где я всё больше опасаюсь заглянуть вглубь человека и ничего там не найти. Даже больше – осознать то, что и раньше ничего не было.

Я поэтому взял себе длинные вечерние смены, зная, что сюда точно никто не придёт. Однако мне, как в “Цветах запоздалых”, всё время кажется: Интернет-время вот-вот застопорится. И из-за горизонта моря, как ожидаемый мною корабль, придут люди, которых я так давно потерял, усевшись однажды на железное кресло  в маленьком киоске, чьи окна заклеены старыми выпусками, оберегающими пенсионера от странной виртуальной реальности.

Я чувствую, как душа растворяется в странных Интернет-диалог и продолжает жить в личном общении. Однако мне кажется, теперь даже старый продавец замнётся и очень долго будет размышлять над вопросом: «Что ты думаешь, Михалыч?» 

И всё же как-нибудь, да отвечу. Закрома моего сознания временами быстро очищаются и выплёвывают старые воспоминания, в которых ко мне заходят люди и в девять утра, и в шесть вечера. Я встречаю их, говорю с ними, а потом они не пропадают вдалеке и остаются вместе с проданными мною газетами.  

Вы хотите спросить, что я думаю? Но теперь настало время мне задавать вопросы. Только вы постарайтесь ответить: где сейчас люди?

Я – всё ещё в синем киоске с надписью “Роспечать”.