На илл.: Художник Светлана Ризен

Баба Таня не могла быть городской.

Раньше мне врали, что когда-то она была молодой, училась в университете и каталась на метро, но я всегда была умнее: я знала, что баба Таня с детства носит красные платочки с фиолетовыми цветами, поёт в хоре с другими бабушками и доит коров раньше, чем поднимается солнце. И она уж точно не знает, как выглядит метро. Метро и баба Таня — это оксюморон.

Дом её был стареньким. В прихожей пахло баней, которую топили по выходным, в столовой вечно кипел самовар, а в комнате горела печка. Когда мы с мамой приезжали к бабе Тане в гости, мне, как в сказках, всегда стелили постель на этой печке среди горы разноцветных подушек, и я спала под треск огня и взрослые разговоры, доносившиеся из столовой.

Но интереснее всего было во дворе: там бегали куры, спала собака со щенками и, конечно, в загоне стояли они — коровы.

Коровы! Ах, коровы!

Глаза у них были большие и любопытные, бока горячие, а морды влажные и облепленные сеном. Пахли они молоком и травой, и этот тёплый удушливый запах чувствовался шагов за десять от загона.

Я коров боялась. Даже не так: я их уважала. Сидела на корточках подальше и рассматривала, какие они величественные. Я им была по брюхо, в самые поздние мои приезды — по круп. Если какая-то корова оборачивалась и смотрела мне в глаза, я стеснялась и уходила к курочкам. Курочки сами были мне по пояс, и от этого уважения к ним было не так много.

Баба Таня вставала в четыре утра. Своими натруженными руками, с венами, похожими на червяков, она рассыпала посреди двора зерно, и куры липли к её ногам, и кудахтали, и бесновались. Со стороны мне всегда казалось, что баба Таня — скала посреди этого бурлящего моря из кур.

После этого баба Таня доила коров, показывая мне, как правильно брать вымя, и я заворожённо смотрела на клубы пара над ведром и на брызги молока, ударяющиеся о дно. Коровы стояли тихо — они уважали бабу Таню, прямо как я уважала их.

Все говорили, что баба Таня ведёт простую, незамысловатую жизнь. Мне же казалось, что баба Таня — маленький, старенький Бог в платочке с фиолетовыми цветами. Её двор, её дом, коровы и куры — это мир, который создала она.

* * *

В тот раз я пришла к ней, прямо как в детстве — без приглашения: влезла рукой между прутьями калитки, сбросила крючок и шагнула на трухлявые доски, ведущие по грязи ко входу в дом.

Мне почему-то казалось, что баба Таня не выйдет меня встречать, а она — вышла. Вся такая же, как я её помню: в том же платочке, в том же длинном разноцветном платье и даже в тех же самых галошах — с красными стельками...

И потом, сидя в столовой и жуя пирожки с яблоком, упругие и румяные, вкуснющие пирожки, и запивая это чаем из самовара, я ей сказала честно:

— Баб Тань, а мне почему-то казалось, что ты умерла. Даже не знаю, почему. Это хорошо, что ты живая!

Баба Таня рассмеялась и продолжила выкладывать пирожки на блюдо, держа горячий противень голой рукой. Голос у неё по-прежнему был нежно-скрипучий, будто иногда внутри её горла переламывались сухие веточки можжевельника.

«И почему я думала, что баб Таня умерла? — удивилась я про себя. — Это ведь оксюморон. Этого просто не может быть».

Тем вечером, смотря в окно, было приятно слушать старческие разговоры. Баба Таня рассказывала, как ей хорошо живётся: не болеют коровы, не дерутся куры, а из леса наконец-то не приходят голодные волки — они часто раньше спускались с гор. Над головками сосен, виднеющихся в окне, поднимался туман, словно пар над парным молоком когда-то. Две рыжие коровки стояли в загоне и отмахивались хвостами от мух. Бока их были уютно-полные, жаркие, прямо как печка с дворцом из разноцветных подушек.

И хотя все двери были плотно закрыты, я продолжала чувствовать запах этого мира: запах молока и сена, запах бани и травы...

* * *

А проснувшись, я вспомнила, почему мне казалось, что баба Таня умерла: я видела её, незнакомую, похудевшую, без платка, где-то в самом центре оксюморона. Там, где она была молодой, и где каталась на метро, и где, оказываются, умирают Боги.

Ведь теперь, к сожалению, нет ни её, ни кур, ни коров, ни дома.

И вся деревня под горой сжалась, чтобы тоже поместиться в гроб.