Середина октября 1974 года уже отметилась ночными заморозками и первым снегом. Снег за день стаял почти полностью, но к ночи снова захрустело. Осенняя стынь лезла в палатку, просачиваясь сквозь потертый, выцветший до белизны брезент. Время потянулось медленно. Кажется бесконечной эта опостылевшая промозглая ночь. С наступлением темноты после сытного ужина уснули под легкое жужжание буржуйки и нежное тепло почти одновременно. Так же разом всех разбудил собачий холод. Кончилось тепло, кончился и сон. Посредине большой армейской палатки сиротливо стояла буржуйка. Из кромешной тьмы таращились на светящуюся щель в неплотной дверке печки сонные опухшие глаза. Вот-вот разгорится, пыхнет теплом. Но время шло, а долгожданного тепла все не было. Глаза уже обвыклись. Печка с трубой, уходящей в потолок, черным силуэтом напоминала уродливого жирафа с короткими ножками. Небо квадратным синим куском вместе с огрызком луны, робко пробиваясь сквозь маленькое окошко, слабо разбавляло темень. На столе вырисовалась горка из грязных алюминиевых тарелок и торчащих в разные стороны ложек. Впервые за два месяца, стол после ужина остался неубранным, посуда немытой. На нарах зашевелились. Никто не встал подбросить дров.

 Только один человек спал в эту ночь. Лежал он особнячком под стенкой, укрытый теплым полушубком. Его бархатистый негромкий храп своей основательностью раздражал соседей.

– А Дедун, смотри-ка, похрапывает. Вот человек! Ни холод его не берет, ни голод, ни утома.

– Закалка. Сталинская еще. Пять лет лагерей…

– Восемь. Говорят, восемь отбарабанил.

– А я слышал – одиннадцать.

 Каждый имел свое суждение. Никто толком не знал, сколько и за что сидел Дедунский Матвей Федотович. Никогда сам Дедун, как прозвали его в бригаде, не распространялся о себе. Слава о нем впереди него пришла. Он еще не появился в строительно-монтажном поезде, а слух пошел, что едет к ним вальщик, равного которому на всем белом свете нет. О нем ходили легенды. Сорока на хвосте принесла, что в войну был награжден звездой героя, и только это спасло от вышки; что до лагерей преподавал в университете, что Пушкина мог цитировать часами. И что звали снова в университет, но он отказался. «Я теперь лес валить умею лучше, чем преподавать», – сказал и уехал, куда глаза глядят. И о странностях его много болтали: и что молчун, и что крут характером, и что чуть ли не в белой рубахе лес валит, и что бывший зэк Дедунский одинок, и что все стройки прошел, закален и холодом, и голодом. И главное чудачество: на дух не переносит анекдотов. Определили Матвея Федотовича бригадиром в бригаду, сколоченную из демобилизованных из армии комсомольских посланцев.

– Ты бы, Андрюха, пошевелил печку, – проскрипел дрожащий голос из угла.

– Че ее шевелить. Сейчас разгорится, вона шает, – Андрюха кивнул в сторону буржуйки и натянул легкое одеяло на голову. Сырая, не просушенная с вечера рубаха высохла на теле и забрала все тепло. Он уже не раз вспомнил совет бригадира. Ребра до боли сдавила судорога. Он сжался в комок. Показалось, что стало теплее, но через минуту его снова взбулындило трясучим ознобом.

– У-у-у-у! – задрожал Шутов Илья. – Что, дровишек подбросить некому? – он облокотился, посмотрел на буржуйку. Свет, исходящий из ее нутра, успокоил его, и он повернулся на другой бок, втянул голову в плечи. – Когда она разгорится? Нет мочи ждать. Я уж думал, Дедун не растопил на ночь.

– Разве мог он заморозить свою любимую бригаду? Сейчас разгорится…– Витька Сомов потянулся, задрожав всем своим мускулистым телом. Он улегся так, чтобы видеть печку. Огонь внутри колыхнулся волной. – Андрюха, ты там ближе: подбрось пару полешек, – глухо и просяще проскрипел он.

– Погоди маленько, горит же. Щас потеплеет.

Так и не подошел никто к печке. Каждый пригрелся в своем лежбище, боясь шевельнуться. Любое движение вызывало болезненное до ломоты подергивание мышц. Терпеливо ждали благодати от куска железа, стуча зубами.

В бригаде уже привыкли, что каждый вечер Дедун растопит буржуйку, проследит, сушится ли одежда, поправит вешала – не случилось бы пожара. Если нужно, и ночью подежурит. Работал он наравне со всеми, не смотря на свой возраст. Ему недавно стукнуло шестьдесят. Успевал бригадир и дичи добыть, и рыбы поймать. Частенько, то косач, то глухарь в котле варится.

– Ты бы, Федотыч, птичку какую добыл, а то третий день макароны по-флотски. Надоели.

– Кипяток приготовьте, картошки начистите, – как обрежет бригадир.

Возьмет свою одностволку и нырнет бесшумно в чащу. Через какое-то время несет уже пару косачей или глухаря. Никого с собой на охоту не брал. К одностволке никто никогда не притрагивался, хотя запрета не было. Просто знали: нельзя. Много чего у них делалось такого, чего не знали в других бригадах. Дедун установил своеобразный сухой закон. Под самодельным столом в палатке стояла канистра спирта. По праздникам и в исключительных случаях: простуда, к примеру, бригадир наливал по полкружки. Праздники и исключительные случаи определял сам. Никто не знал где он взял спирт и как протащил в вертолет. Сумки, рюкзаки на посадке шмонали, как говорится, по-черному. Не тронули только вещи Дедунского. Еще бы: сам начальник СМП* за руку здоровался и когда провожал, обнял старого вальщика: «Надеюсь на тебя, Матвей Федотович. К ноябрьским встретитесь на Ватинском Егане с бригадой Дубенца. Он из Нижневартовского пойдет навстречу. Всем необходимым обеспечим». Обидно было слышать такие слова комсомольским посланцам, как будто один Матвей Федотович забрасывался десантом рубить просеку под будущую железную дорогу.

Еще завел порядок Дедун: ежевечерние ножные ванны в специально приготовленном пихтовом отваре. Эта лечебная, как считал бригадир, процедура была обязательной, хотя специального распоряжения не было. Просто после первого рабочего дня заварил Дедун душистую пихту, покряхтел от удовольствия, распаривая натруженные ноги, а закончив омовение, ошпарил оцинкованный тазик крутым кипятком и передал Андрею. За ужином налил всем спирту «за начало». Второго тоста не последовало. Так и повелось – один раз положено бригадирские полкружки.

– Одежду чтоб каждый день сушили; мыло хозяйственное, если что постирать, – под нарами, – Матвей Федотович показал рукой. Вот, пожалуй, и все наставления.

Не любил он нравоучения читать. Делайте, мол, как я. Поначалу молодые комсомольцы с удивлением и восторгом смотрели, как управляется бригадир с любой работой. И не имеет значения, топор у него в руках или иголка для шитья, бензопила или поварешка. И когда в очередной раз разбивали палатку в новом месте (по мере того, как просека уходила на северо-восток), ребята легко управлялись сами. Не прошла наука даром. Матвей Федотович добывал в это время что-нибудь для праздничного ужина. А каждое новоселье –событие важное. Очередной трехкилометровый рубеж отмечался положенным бригадирским угощением.

 За исправностью бензопил бригадир следил с особой предвзятостью. Каждый вечер Дедун свою «Дружбу» и смажет, и подкрутит, и свечи просушит. Зачихает у кого бензопила, подойдет, разберет тут же на фуфайке прямо в лесу, устранит причину, снова соберет. На, работай. Все просто у него получается. Он и цепи приноровился точить в полевых условиях.

– Техника уход любит, – любил повторять бригадир.

 А потом у всех в моду вошло по вечерам с техникой возиться. Потому и простоев нет. Ребята молодые, быстро схватывают, на лету ловят. Вот только с печкой да с посудой беда. Как взял эту заботу на себя с самого начала бригадир, так и тянет сам. После ужина посуду вымоет, печку растопит и ночью не раз встанет дров подбросить. Раньше тепло было, ночью вставать не нужно, а теперь… Осень…

 Устал от недосыпу. Сколько раз думал: «Не буду, сами пусть…» Но однако ж свои, жалко: вон как умаются за день. Лечебные процедуры примут, одежку развесят вокруг печки и без задних ног валятся на нары. Тяжко им. Это ему не привыкать. Здесь-то курорт по сравнению с лагерями…

– Да растопит кто-нибудь печку?! – благим матом заорал Митька Хрустов.

– Сам и растопи! – Андрей, съежившись клубком, смотрел на пробивающийся свет из печной притворки. Обстановка накалялась.

– Что за диковина: печка уже не около часа горит, а тепла как не было, так и нет, – Шутов Илья накинул на плечи одеяло, спрыгнул на пол. Ноги сами нашли растоптанные старые ботинки. Он закостеневшей рукой открыл дверцу. – Тут свечка горит, а мы тепла ждем! Ну, Дедун! – Илья непристойно выругался. В бригаде материться было не принято: Дедун не сквернословил. Все как по команде покосились на тепло укрытого бригадира. Тот шевельнулся.

– Так растопи, раз уже встал, – дрожащим голосом прохрипел Виктор.

– А что тут растапливать. Дрова заправлены, – он подвел колыхающийся огонек под сухую бересту. Потрескивая, огонь быстро набирал силу.

– Вот так наука! – ухмыльнулся Илья.

– Будем считать, что сегодня дежурит Илюша, завтра – я, и так по очереди, – Андрей сел и протянул руки к нагревающейся печке.

*СМП – Строительно-монтажный поезд.