Илл.: Художник И.Г. Степанов

 «Человек создан для труда», – так говорил мой незабвенный начальник, и вся его жизнь как нельзя лучше иллюстрирует этот то ли коммунистический, то ли дарвинистский лозунг.

 Я закончила наш – тогда ленинградский – Политех, и по распределению попала в конструкторский отдел некоего «открытого» института, относящегося к жилищному строительному проектированию. Меня поразила вольница: во время рабочего дня женщины бегали по магазинам, молодёжь без конца находила причины выйти на волю – рядом с нашей конторой на улице Белинского пролегал Литейный с его кофейнями и столовками, манил соблазнами Невский, до Летнего сада было рукой подать.

 Первый рабочий день; жду начальника, он немного запаздывает. Сотрудники объяснили: Сергей Васильевич задерживается, так как приезжает из Озерков на велосипеде собственного изобретения; за лёгким налётом иронии чувствую любовь и уважение. Открывается дверь, немолодой мужчина, обладатель кудрявого чуба и пышных усов, втаскивает в рабочую комнату огромный велосипед. Представляюсь. «А, молодой специалист», – басит он, – «Айда наверх!». В комнате второй ярус, туда ведут деревянные ступеньки. Наверху он включает подобие электрического чайника, начинает бриться (!) и рассказывать, как после Политеха устраивался на работу, как вписывал поршень гидроцилиндра в жёстко заданные размеры, как сразу получил оклад ведущего инженера; паял, строгал, перебирал мотор мотоцикла и т.д. и т.п.

Называю ему тему моего диплома – расчёт прочности труб с помощью собственной авторской вычислительной программы. «Тю», – он отрывается от огромной кружки с чаем, попутно набрасывая сечение какой-то детали. – «Ваши новомодные расчеты... я на листочке прикидываю, делю силу на площадь, одна формула, мать её, и готово! Будем переучивать!».

«Определим в расчётчики, баб-конструкторов хороших за всю жисть не встречал», – продолжает бурчать себе в усы.

Постепенно я поняла, что Сергея Васильевича интересовала только техника; он родился конструктором и изобретателем, как рождаются певцами или композиторами. ЭсВэ – так мы называли шефа за глаза – видел красоту в строгом соединении линий и соразмерности форм, чувствовал металл, знал наизусть ГОСТы по болтам и гайкам.

«Если чертёж некрасивый, механизм работать не будет», – часто слышали мы от него. Около моего стола стоял кульман, за которым часто кантовался мой новоприобретённый друг Дима, художник из другого отдела. На кульман даже не был наколот лист, Дима делал вид, что чертит, а ЭсВэ сначала не приходило в голову, что можно просто так прохлаждаться.

Как-то был конец месяца, запарка, и ЭсВэ попросил Диму подключиться и помочь начертить пару листов А4 со штампами и спецификациями, после чего иначе как «умственным инвалидом» шеф его не называл.

 Дома он хранил замечательные чертежи своего отца, выполненные «без всякого вашего Автокада, с помощью одной рейсшины и угольника, подписанные каллиграфическим почерком».

Вообще, мой начальник чрезвычайно гордился своим отцом, тот проектировал и строил часть железной дороги Москва – Ленинград в тяжёлые тридцатые годы, с Великой Отечественной вернулся контуженным, но продолжал работать. Семья жила в рабочем посёлке около известкового комбината; для сына хотели лучшей доли. В первый год поступления в Политех шеф провалил математику, подготовка была слабой, в послевоенные годы в классе учились ребята разных возрастов, и малолетки, и переростки.

Вернувшись в родные края, ЭсВэ пошёл работать подручным кузнеца; день ковал, ночь была его – решал задачи, учил теорию. Ручищи моего начальника были как кувалды, которыми он размахивал в той кузне... На второй год поступил, отец дождался радостного известия, отметил крепко с соседом, а наутро не проснулся. Надо было подрабатывать, чтобы прокормиться и помогать матери, и ЭсВэ подрядился разгружать вагоны.

У шефа был прекрасный голос, на наших посиделках он часто пел казачьи песни, но ходить в хор Политеха не было времени. Когда учился на втором курсе, прохудились зимние ботинки, а по городу он ходил пешком, экономя три копейки на трамвайный билет и пять – на автобусный, в каких-то, по его выражению, «чунях», перемотанных проволокой. «Не помню, какого диаметра проволока», – задумчиво добавлял шеф. Для него красота мира состояла в механизмах, а люди делились на технарей и «болтунов».

 Здание на улице Белинского, в котором на четвёртом этаже находился наш институт, никак не могли признать аварийным. Это именно наш ЭсВэ приклеил бумажки между полом и стеной, наутро они были порваны, пол, он же потолок над третьим этажом, «поплыл», и мы смогли доказать вероятность обрушения. Нас перевели на улицу Союза Связи.

Помню, сидим мы в обед на скамеечке в садике около Исаакия – я, Дима, экономист Милочка и шеф. Рассказываю Милочке, что мама выстирала пуховый платок, и он сжался, сел, стал как валенок. Дима слушает музыку в наушниках, шеф, как всегда, весь в своих мыслях, рисует что-то в своём блокноте. В субботу явление: приезжает к нам домой сам Сергей Васильевич, в руках связка палок. Мастерит в коридоре раму, целых два часа натягивает на гвоздики замоченный снова платок. Мама печёт пирог и пытается извиниться за то, что ЭсВэ тратит на нас своё время. «Не надо бояться труда, человек создан для труда», – говорит он...

 Много позже, когда ЭсВэ уже был глубоким пенсионером, я навестила его в какой-то из праздников. Домой он меня не пригласил, мы встретились у метро «Приморская» и решили прогуляться. На противоположной стороне Смоленки работал экскаватор, и мой спутник замер на месте. «Как он работает, ты только посмотри, как он работает! Какая точность, какое изящество!», – восхищался ЭсВэ. Кажется, мы так и не сдвинулись с места, бывший мой шеф не мог оторваться от сладостной глазу и сердцу картины.

 Читатель – если мне повезло, и ты читаешь отрывочные мои воспоминания – не думай, что я подтруниваю над ЭсВэ! Мы все любили его, а мне посчастливилось стать его другом.

В последний день работы, перед выходом на пенсию, шеф положил на мой стол вещь, которая досталась ему от отца; я оценила этот проникновенный поступок. В наше время молодые люди не знают, что такое логарифмическая линейка, а это была именно она, в потёртом чехле, с прозрачным бегунком, уцелевшая в военные годы.

 «Здравствуй, Время!», – говорю я себе мысленно, – «Может быть, ты бежишь, ведь говорят «Как бежит время!», может быть, ты неумолимо – этот эпитет тоже часто можно услышать: неумолимое время, но только в человеке труда, человеке созидающем, который получает от работы радость, ты, Время, становишься... почти материей, полностью заполняя все клеточки самого существа... «Здравствуй, Время!» – этими словами приветствую поколение молодых: это ваше время, ваша жизнь, ваш выбор!