Моя мать всегда умела взращивать элитарность. Та смотрела на меня головками маков, нарциссов, георгинов. Наш идеальный сад, и где-то между цветов мелькает седая голова Федора.

Сколько себя помнил, он всегда был здесь. С большими садовыми ножницами, либо с отверткой-индикатором под люстрой в нашей гостиной (я как-то сказал «зал», но мама рассердилась). Дом – это особняк, а кухня – трапезная. Только так и не иначе, и лишь в одном я был согласен: сад был садом. И он был великолепен.

Я допил утренний кофе и пружинящим шагом спустился вниз по лестнице. Хорошее утро, спокойное, многообещающее. Мол, давай, сам решай, каким будет день после меня. Я мог проваляться в кровати до полудня, либо сесть за учебу, либо – ноги сами меня несли, решив вперед головы – пойти поздороваться с Федором.

– Доброе утро, господин, – тот церемонно поклонился, а я поморщился.

– Да хорош актерствовать, мама в городе.

– Ну тогда, – на старческом лица появляется полуулыбка, – привет, шельмец!

Секунду мы смотрим друг на друга. Я любопытно, а он – оценивающе. Считывает мой рабочий настрой. Так себе ему достался подмастерье, холеный отпрыск с нежеланием осваивать диплом искусствоведа и неуклюжими пальцами. Но Федор и за безнадежное берется. Садовые ножницы находят приют под кустом, а мы шагаем в мастерскую. Сегодня буду разбирать розетку. Федор говорит, это полезный навык, который должен освоить каждый мужчина.

Да, мы сами решаем какой будет день. Солнце почти в зените, мама в городе, а я беру в руки отвертку. Сочетание удачи.

***

– Ты учился? – мама аккуратно отрезает стейк прожарки медиум-вел. Я смотрю на его сырую сердцевину и сглатываю, но вовсе не от голода. – Экзамены скоро.

– А то.

– Хорошо. Горжусь.

Кратко и по существу. Склоняю голову над тарелкой, с головы падает волос. Непростительно, но мама не замечает.

– Я тут подумал насчет учебы…

– Я нашла тебе хорошее место. Музей искусств Древнего Востока. Если не ошибаюсь, у тебя по Востоку факультатив?

Ну да, факультатив. Если я тоже не ошибаюсь. Честно говоря, не помню, свою учебу я немного подзабросил. Картины великих художников сменила схема розетки – Федор набросал мне на бумаге. Вот как бы маме объяснить, что это тоже искусство? Подаюсь порыву и беру ее за руку. Нет, художники – это здорово. Если в музее включен свет, конечно, и работает бесперебойно. Но мои пальцы – не линии тока, по ним не передашь свои мысли. Придется облачать в слова.

– Мам, я бы хотел заниматься чем-то более прикладным.

Вот и сказал. Не так это было и сложно.

– Прикладнее чего? – она натянуто улыбается и высвобождает руку, а у меня щемит сердце. – Поверь, исполнителей достаточно, взгляни на Федора. – Я вздрагиваю. – Он же счастлив на своем месте. Их миллионы, а нас – единицы.

– Нас?

– Ну да. – Мама аккуратно промокает губы салфеткой. – Кто-то же должен беречь искусство. Оно куда более хрупкое, чем даже мои цветы.

Последние слова она произносит с каким-то раздражением, и я вдруг отчетливо понимаю, что моя мама еще здесь. Та, что журила отца за испачканные маслом руки. За следы от ботинок в зале, тьфу, гостиной. Но совершенно не возражала ни тому, ни другому. Наверное, где-то в саду поникли георгины.

Но это ничего. Завтра утром приедет Федор, и они снова будут цвести. Стейк прожарки медиум-вел мы доедаем молча.

***

Я почти освоил токаря. Слесарил. Пытался починить кран. Испачкался весь, и мне совсем не хотелось снимать рабочий комбинезон.

– Ну, будет, – Федор рассмеялся. – Упертый ты, а ведь не подумал бы, хоть и с детства знаю.

– А то, – бурчу. Мое любимое выражение. – Давай и я тебя чему-то научу? Хочешь узнавать Рембрандта?

У нас полно картин в доме, да и в целом он укутан флером старины. Статуи сфинкса из натуральной смолы по сторонам от входа, тяжелые шторы в пол. Обшитые дубовыми панелями коридоры, чей запах, я, признаться, особенно любил. И только ванная комната современно-белоснежно-кафельная, будто из другого мира.

Федор закуривает – в помещении! – и щурится на меня. Кажется, моя душевная щедрость его не впечатлила.

– Сынок, – отвечает он, наконец. – А я вообще-то прекрасно узнаю Рембрандта. Вопрос в другом. Какого объема прутка будешь брать сантехнические клещи для этого крана?

Развожу руки и показываю: вот такого! Федор хохочет, я тоже. Нас прерывают неожиданно и почти нереально, словно фильм смотрю со стороны – мама. Я даже не успел испугаться.

– Привет, – говорю спокойно и с вызовом, Федор тушит окурок, но тоже без паники. – Ты приехала раньше.

Констатирую факт. Мама смотрит на мой комбинезон, на Федора – тот сподобился на поклон – и на наш сияющий алюминиевый кран. Он больше не капает. Это ведь хорошая новость?

– Уволите? – голос Федора глух. – После всего?

– Нет. – День удивлений. – Продолжайте.

Мама тихо удаляется, а мои эмоции все еще запаздывают.

– Разрешила?

В свете люминесцентной лампы, в комбинезоне, не сообразный статусу, что во мне годами взращивали, я вдруг кажусь себе искаженной картинкой. Словно я персонаж кино. Федор вздыхает, и мне становится чуть спокойнее. Его-то в кино не возьмут, значит, все по-настоящему.

– Вроде того. Но ты это, парень. Сильно не обольщайся.

***

Разговор все-таки состоялся, и неприятный. Мама скупо говорила об отце, и много обо мне. О потенциале, который летит к чертям. Об искусстве. Ни слова – о кране. 

И я мысленно разбиваю на параграфы ее монолог каплями подтекающего прежде смесителя. Одна из них станет последней.

– Мама, – тихо говорю, когда в тираде появляется пауза. – Отец не соблюдал технику безопасности, мы оба это знаем. Не надо винить провода и ток. Не будет их, не будет и освещения, ни в музее, ни в галерее, а ты сама всегда говорила, что искусству нужен свет.

И неважно, что мать имела в виду другое. Мои слова как тот злополучный разряд электричества, высверком вспыхнули между нами. Я почти кожей чувствую, как она подбирает аргументы, способные меня образумить.

– Образование…

– Я все еще хожу в институт! Одно другому не мешает.

– Да ты подумай о нашем статусе! Тебе ни к чему уметь работать руками, на это есть наемные рабочие, и твои друзья, вся эта соседская молодежь… узнают – засмеют! Вот Павел, например, из третьего коттеджа – сколько раз он звал тебя на скачки? Полагаешь, возиться с краном интереснее, чем бывать на свежем воздухе и общаться с интеллигентными людьми?!

Павел, да. Я улыбаюсь, едва заметно. Павел уже давно не посещает скачки, предпочитая им уединение со мной и Федором над столярным станком. Тот стоял у нас в подсобке, в отдельно выстроенном когда-то помещении. Хобби моего отца, по чьим стопам я делал первые шаги.

Подсобка была небольшим деревянным сарайчиком и уютно дополняла сад. Не оборачиваясь на дом, легко можно было представить, что это и есть обиталище хозяина – настолько единой они были композицией с россыпью цветов по сторонам. Эту нетипичную эстетику понимала даже мама, и потому не возражала постороннему объекту в саду. 

Ну а Федор не возражал против присутствия Павла, потому что тот исправно платил – сагитировать искушенного развлечениями парня оказалось не трудно. Оборачиваясь назад, понимаю, что мы с Федором были теми еще дельцами: чтобы закупить оборудование для нашего проекта, требовались деньги. Пацаны постарше и помладше стекались к нам со всех окрестных коттеджей, неся в карманах купюры родителей для карманных расходов. График посещения контролировал Федор, впрочем, «курсы выживания», как я их в шутку обозвал, проводил со всей ответственностью.

В чем была притягательность такого досуга? Не знаю, может, нам, вышедшим из тепличных условий ионизированных комнат, не хватало подлинной маскулинности. Испачканных в масле рук, опилок и стружек покрупнее в запыленном помещении. Навыков жизни, что приходилось добывать тайком в атмосфере единства. Отсутствие надзора и ощущение первых успехов – пьянящее сочетание. Кто-то приходил и уходил, но кто-то оставался надолго.

У богатых свои причуды.

***

Когда денег набралось достаточно, Федор отозвал меня в сторону и отсчитал явно больше половины. Я засмущался.

– Бери, бери, – он настойчиво сунул мне купюры. – Твоя мать достойно мне платит. За все эти поклоны и прочее, – Федор приглушенно засмеялся и так же резко перестал. – Завтра утром покажешь мне макет. Я должен убедиться, что он исправен.

Горячий кивок с моей стороны, и мы разошлись по разные стороны входной двери. Один в темноту, второй – за письменный стол. Разработка макета системы персональной защиты представляла собой сложную цепочку из металлических проводков, все не толще волоса. Федор объяснял мне основы электрики и электроники весь прошлый год, но, глядя на эти переплетения, я все не мог поверить, что к ним причастен.

Искра тока в миниатюрной установке вспыхнула и разбилась по сотням проводков, на долю секунды осветив металл светом. По задумке, их материал должен был «гасить» удары тока, озаряя носителя безобидной вспышкой.

– Это очень примитивная система, – оборвал мои мечтания Федор, когда однажды, сидя в подсобке, мы в четыре руки собирали макет. – Да, достаточно уникальный материал, и здесь особенно важно соблюсти схему распределения тока по его площади. Но к концу своей дипломной работы ты доведешь макет до ума.

Я покраснел и отвел глаза в сторону. Всего-то предположил, что в будущем люди смогут внедрить тонкие нити под кожу. Лицо, кисти и туловище. Незаметные для глаза, еще один кирпичик в основу базовой защиты человека. В свое время я перечитал почти все книги, что высились на полках в гостиной. Бесцеремонно пропустив классику, детской рукой вынимал про неизведанный мир будущего и далекие планеты. Когда-то, прежде, чем интересы моих родителей разошлись, именно эти темы были их связующим звеном. «Могли проболтать до утра, – обронила как-то мать в случайном порыве сантиментов. – Твой отец всегда видел вещи под особым углом, заслушаешься, и уже не уснуть».

– Электрика это тебе не фантастика, – продолжал бурчать мой наставник. – И вообще, ты поступи сперва. Мы и так тебе создали хороший запас времени для доработки проекта, он ведь будет только на последнем курсе.

Слова о поступлении царапнули. Кончался мой финальный год обучения на искусствоведа. А двадцатитрехлетний лоб собирался вновь пойти учиться. И его мать об этом ничего еще не знала. Федор словно угадал мои мысли и ободряюще потрепал по рукаву.

– Все мы расстраиваем своих родителей время от времени. Покажи матери свой проект. Пусть видит, что для тебя в приоритете безопасность. Просто поговорите по душам.

– Легко сказать.

В последнее время мы с мамой отстранились друг от друга, общение стало напряженным. Мне не удалось скрыть долги по учебе, как и того, что с Музеем искусств Древнего Востока я так и не связался. Мать не задавала наводящих вопросов, она ждала моего слова. Возможно, пока я плел паутину проводков в подсобке, меня постепенно окутывала паутина другого рода, невидимая для глаз.

Даже дом, казалось, замер в ожидании. Шторы не колыхались, портреты художников со стен провожали взглядом. Похоже, это место хотело видеть меня другим. «Я вырос у вас на глазах, – мысленно шептал я портретам, проходя мимо. – Имейте совесть, в конце концов».

И вот теперь, в тишине своей комнаты, смотрю как меркнет свет макета. Повинуясь порыву, выхожу в холл и замираю: кто-то меня опередил, и в гостиной уже слышен мамин голос. Подбираюсь ближе и понимаю, что второй мне тоже хорошо знаком.

***

– Это из нового? – присутствие Федора в нашей гостиной в двенадцатом часу ночи кажется невероятным. – Оригинал?

– Нет, конечно, – странным голосом отвечает мать. – Оригинал в музее, это – качественная репродукция. Не те уже у тебя глаза.

Слышу мужскую усмешку.

– Но по-прежнему замечают главное. Не препятствуй сыну, Елена. – Елена? Просто по имени?! Не верю своим ушам. – Сама видишь, как он похож на отца. Пусть будет электриком, в нем есть потенциал хорошего специалиста. Я его не сразу, но разглядел.

Звук шагов матери подсказывает, что она подошла к окну. Наверняка сейчас смотрит вниз, на сад. Я ожидаю поток ее возражений, жесткий, безапелляционный, но в гостиной по-прежнему молчание.

– Его отец, – мамин голос неожиданно дрожит. – Его отец никогда не любил ни этот дом, ни свалившееся на нас наследство. Ему было некомфортно здесь, слишком много комнат, слишком много церемоний в общении с соседями. Хватало и подсобки. – Мать шумно вздохнула. – Он любил уходить на работу.

Мое сердце застучало в висках. Я не хотел слышать эти откровения. Но отступать было рискованно – обнаруженным не хотелось быть больше. Я не за себя боялся в тот момент, а уязвить мамину гордость и доверие Федора.

– Он так и не врос в новый статус, но и старый потерял. Бродил неприкаянный. Я… я ведь не ставила ему в укор, никогда! – мать все-таки заплакала. – Разве запрещала заниматься тем, что он любил? Даже когда по всему дому был этот въедливый запах машинного масла…

Это правда. Я закрыл глаза. Вспомнилось мгновенно – тот запах стоял тогда повсюду. Как и Федор, отец любил работать по дому и возиться с машиной. Это он должен был всему меня научить.

– И эта авария, – голос матери снова стал твердым. – Она бы не случилась, не будь он таким увлеченным. Может, уходя от той реальности, что ему не нравилась. И поэтому прости, Федор, мой сын научится принимать наш статус и чувствовать себя в нем комфортно. И никогда не будет работать с электричеством.

Расстояние отцовского «увлечения» составляло чуть меньше полуметра. Как это произошло, никто не понял. Знали только грузоподъемник без изоляции, провод в тысячу вольт, да отец, что подобрался к нему слишком близко. Но молчали все «свидетели», возможно, только провод гудел на своем языке. Снова воспрянувший над всеми нами, починенный чьими-то руками. И их когда-то сменят мои.

Больше я в этом не сомневался. Уж если я собирался чинить провода, обязан починить и наши с мамой отношения. Я прижал к груди макет, простенький прообраз будущего проекта, пока что игрушку в руках любителя. Покажу ей, пусть увидит главное. Я всегда буду помнить, что мне надо вернуться домой. И мне будет одинаково хорошо и на высоте, и среди наших ухоженных георгинов.

Но Федор опередил меня. Он пока во всем меня опережал, но я не возражал – таким и должен быть наставник. Я постоял, послушав его слова: и о том, как отец на самом деле любил нас, и про мое будущее, и про то, что он, Федор, так долго работает на семью, что не допустит, больше никогда не допустит подобного.

Словно сам собирается болтаться на высоте. Мама верно сказала, глаза у него уже не те.

Я бесшумно вернулся в комнату и аккуратно поставил макет на стол. Написал сообщение Павлу, сказав, что вроде бы ситуация решается – тот поддерживал мою идею оставить специальность искусствоведа. Сам Павел предпочел-таки бизнес отца. Но сегодня в ответ прислал мне фото себя на фоне розетки. Судя по триумфальному выражению лица и мусору вокруг, работа была закончена.

«Представляешь, – вспыхнул на экране текст. – Девчонка – чума! Она уже звонила мастеру, и тут я такой, мол, да ерунда, сделаю. И я ее покорил!»

Я невольно рассмеялся. Не было смысла уточнять, розетку или девчонку.

***

Диплом искусствоведа я со скрипом, но все-таки получил. А получив, понял, что все же рад этому. На фоне неловкого молчания мы с мамой подняли бокалы с шампанским. Нас разделял праздничный стол, который я помог ей накрыть по этому поводу. Двое в огромной комнате.

– Поздравляю, – мама осушила бокал до дна в противовес обычно утонченному глотку. – Рада. По крайней мере, сможешь профессионально оценить интерьер нашего дома.

Не сразу я понял, что мама пытается шутить. Шаг навстречу? Я несмело улыбнулся.

– У меня для тебя подарок, – сказала она уже тише. – Вот, – из-под стола появилась прямоугольная коробка. Картина, ну конечно. – По случаю твоего окончания.

Я вскрыл коробку и снял упаковочную бумагу. На картине обнаружился я сам в синем рабочем комбинезоне, из моих ладоней вырывался сноп искр, а взгляд устремился в небо. Безмятежно-голубое, без единой линии электропередач. Я почувствовал, как в глазах предательски защипало.

– Это… это отличная работа. Слово искусствоведа.

Мама улыбнулась, немного печально, но с прежней теплотой. Барьер окончательно рухнул.

– Надеюсь, и сына.

– Так это твое? – я в изумлении провел пальцами по стеклянной рамке. – Я думал, ты больше не рисуешь!

На что она неопределенно пожала плечами, мол, это исключение. Я обошел стол и обнял ее, закрывая глаза. Спасибо, мама, за исключение. За то, что в каждой броне убежденности и запретов всегда находится лазейка для исключений – особенно для тех, кого любишь.

И мама обняла меня в ответ.

***

Комбинезон и рабочая куртка висели в шкафу, поодаль от вечерних костюмов-троек. Те словно обижались, что я пользуюсь ими реже. Но признавали авторитет синего хлопка.

Я сдернул с вешалки одежду и собрался на вызов. Внеплановый, а ведь у меня сегодня выходной. В общем-то, у всех выходной – оттого я и не мог допустить, чтобы люди остались в праздник без света.

Мой макет из проводков толщиною с волос по-прежнему стоял на столе. Когда-нибудь, возможно, я к нему вернусь, но в глубине души понимаю, что лукавлю. Кропотливая работа четырех рук – она сыграла свою роль когда-то, изменив мою жизнь. Может, Федор понимал это, а может, и нет. Какой бы ни была тогда цель у проекта, теперь он стал просто сувениром. Напоминанием о том, что важнее всего вернуться невредимым.

И угрызений честолюбия я не чувствовал.

Изобретать будут другие. Кто-то – лечить, кто-то – учить, ну а я еду чинить. Чинить привычный быт для сотен граждан, оставшихся без домашнего уюта из-за короткого замыкания где-то на высоте двадцати метров. Для тысячи других, кто сейчас в больницах и на производствах. А еще ради искусствоведов, мамы и одного седого разнорабочего, тайного ценителя Рембрандта и эксперта по чужим мечтам.

Ради их сорванной работы – срываюсь вперед и я.