Для справки

Физик-ядерщик Том Петрович Николаев – воистину необыкновенный человек. Вся жизнь, помыслы и усилия его были отданы атомной энергетике. Строительство на Урале и в Сибири в невероятно трудных условиях, эксплуатация путем проб и ошибок первых ядерных реакторов – все это Т.П. Николаеву пришлось испытать на собственном опыте.

Он работал в команде академика мировой величины И.В. Курчатова. А его жена, Людмила Михайловна, управляла первым промышленным реактором непосредственно под руководством Игоря Васильевича. За многолетнюю плодотворную деятельность Т.П. Николаев удостоен Государственной премии СССР III степени (1953 г.), Ленинской премии, награжден орденами Ленина, Трудового Красного Знамени (1971 г.), тремя орденами «Знак Почета» (1951, 1962, 1977 гг.).

Том Петрович Николаев мог бы стать великим ученым, сделать немало открытий в области ядерной физики. Но он, не оставляя научные исследования, предпочел практическую работу по эксплуатации и усовершенствованию ядерного реактора.

Том Петрович Николаев, работая в должности заместителя директора по науке Курской атомной станции, отказался проводить эксперимент – тот самый, что затем попытались выполнить на Чернобыльской атомной станции, и в результате чего произошла страшная авария.

В г. Курчатове Курской области Т.П. Николаеву установлен памятник. В его честь названа одна из главных площадей города, а в здании Управления и общественных связей Курской АЭС, наряду с музеем академика Игоря Васильевича Курчатова, обустроен и музей Тома Петровича Николаева.

Недавно страна отметила 75-летие создания атомной промышленности. Приоткрываются ранее неизвестные страницы того времени, новые факты о людях, внесших бесценный вклад в становление и развитие атомной отрасли.

В том числе и о Томе Петровиче Николаеве, воистину легендарном человеке.

Автор

Он спас город…

Рука машинально потянулась к распотрошенной за считанные часы пачке. По– мужицки, как крестьяне мастерят цигарку, не спеша, размеренно, стал разминать сигарету. Желтоватые кончики пальцев уже давно ощутили и невесомую тонкость обертки, и крупинчатость табака, а Том Петрович Николаев, заместитель директора Курской атомной станции по науке, все мял и мял сигарету, словно присматривался, прицеливался, проверяя то ли шестым, то ли десятым, во всяком случае, только одному ему свойственному чувством.

Проверял свои мысли, крутил и так, и эдак. Правильно? Неправильно? А если вот так?.. Ага... Гм...

Снова мнет сигарету. И думает, думает, думает. На пол с кончика уже невесомо сыпятся крошки, сигарета истончилась, пальцы нащупывают пустоту, некие прорехи в только что плотном табачном цилиндрике. А он нащупывает прорехи в своем направлении. Пока еще невесомые, неясные, обозначаются лишь некоторые намеки, предположения. Но они есть, а это – главное...

Надо еще думать. Доводить намеки и предположения до очертаний, из которых вырисуется контур – четкий, ясный, со всеми конкретными определениями и заключениями.

Было ощущение непонятного, настораживающее его, бывалого ядерщика, как матерого зверя в лесу, вскидывающего уши при каждом подозрительном шорохе.

Опасности еще не было. И страха не было. Но настороженность уже витала в воздухе, расправляла крылья не только в его кабинете, но и над всей атомной станцией. А как иначе? Ядерная безопасность – это его первейшая задача, и он обязан быть настороже.

Недоверие вызывала пухлая, с растрепанными «ушками»-завязками, с виду обычная канцелярская папка, в недрах которых покоятся бюрократические циркуляры, постановления, предписания, указания и прочее чиновничье делопроизводство. Есть папка – есть дело. И ему надо дать ход. Или не дать. Все в его компетенции, все сошлось, замкнулось на нем.

Папку ему три дня назад положил на стол главный инженер станции Ряхин. Заскочил наскоро, даже рассиживаться не стал. Двинул на столе в его сторону папку.

– Что-то не нравится мне...

Сказанные с прицокиванием и неопределенным движением плеч, без всякого продолжения, слова главного инженера и послужили тем настораживающим шорохом, что заставили Тома Петровича дольше обычного мять сигарету, в задумчивости впустую чиркать зажигалкой и долго прикуривать¸ неопределенно глядя перед собой в одну точку.

Вспыхнувший огонек высветил прорезанные твердые складки на крупном лице.

И снова потекли мысли – вроде бы вразнобой, разношерстные, перескакивающие с одного на другое, сродни ядерной реакции, при которой из отдельных атомов и протонов высвобождается невидимое количество энергии. Привыкший за многие годы укрощать, направлять эту, пытающуюся жить по своим, отдельным законам невидимую стихию в конкретное русло, он и сейчас действовал по такому же правилу. Не спешил давать разгоряченному мозгу волю, не осаживал его второпях, как крутого коня. Пусть серое вещество выдает то, что кроется в корке и подкорке – и важное, и второстепенное, и, казалось бы, ненужное. Вытаскивая из памяти некие, не относящиеся к делу мелочи, словно подпитывал, наполнял ими – как витаминами, ферментами, гормонами, назови это как угодно, свою главную конструкцию, в которой нет мелочей, и для построения которой многое имеет значение.

Он ткнул остаток дымящейся сигареты в пепельницу. Тут уже высилась целая гора истерзанных, сплющенных окурков – все, что осталось от гладеньких сигаретных цилиндриков, заправленных табачной начинкой. Последний же не распластался, не раскрошился, а замер торчком посредине пепельницы. Приплюснутый, скособочившийся, распухший во все стороны с надтреснутой папиросной кожицей и просыпавшимися крошками табака, этот цилиндрик вдруг явственно, до малейших очертаний напомнил ему нечто похожее...

Те урановые блочки, что вставлялись в две тысячи каналов ядерного реактора на первом промышленном реакторе в Челябинске-40, первоначально тоже имели правильную цилиндрическую форму. Если бы эти самые ядерные блочки были еще достаточно надежные... Но технология их изготовления тогда, в пятидесятые годы, только отрабатывалась. Оттого блочки гуляли, непроизвольно меняя свою форму и размеры: изгибались, распухали, толстели и даже растрескивались, как те искуренные и деформированные сигаретные «бычки».

Надо же, его тогда прозвали лучшим «козлодером», усмехнулся доброму подшучиванию над ним коллег-ядерщиков. Здесь, на Курской атомной станции, многие об этом и не ведают. Ну и хорошо, не приведи Господь разгребать такие аварии.

А он разгребал. Почему у него лучше других получалось? Может, потому что схватывал не по отдельным деталям, а понимал всю суть происходящих в реакторе процессов. А, может, потому, что никогда не перекладывал эту опасную работу на других, лез в адское пекло, доверяя только себе, своим рукам и голове.

...На «операционном столе» – сам реактор. Величественный, заключающий в своей глубине несметные силы, он, сродни вчера еще крепкому человеку, который вдруг заплошал, заболел. Чтобы вернуть его в первоначальное бодрое состояние, требуется хирургическое вмешательство. Сложное, опасное в прямом смысле слова.

Гудит, визжит вворачивающаяся в металл на бешеных оборотах фреза. Радиация при этом так и пышет, вырывается из всех щелей. Помимо мелкой стружки, с радиоактивной аэрозолью наружу летят миллионы невидимых глазу опасных частиц. Потому-то все обязательно в респираторах. И он тоже. Но другие – в стороне от реактора, он же – непосредственно над раскрытыми каналами. Порой по нескольку суток уходило на устранение «козла». И днем, и ночью, днем и ночью. Знал, понимал, что хватает бэр значительно больше нормы. Но до этого ли тогда было?

Если не управлялись за пару суток, тут же из самой Москвы прибывали высокие визитеры. Жди нагоняя, виноват ты, не виноват. Над всеми «висел» не только план, но и Берия.

Важнее задачи получения плутония для атомной бомбы тогда не было. В 1945 году США, сбросившие первые ядерные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, располагали уже тремя реакторами по наработке плутония, и ввод их продолжался. Американцы планировали подвергнуть бомбардировкам крупнейшие города нашей страны, вообще стереть с лица земли государство как таковое…

В принципе, рассуждал он, изучая постранично Программу, идея использовать остаточную энергию выбега ротора для собственных нужд неплохая. Ситуации на таком сложнейшем объекте, как атомная станция, могут быть разные, и надо все предусмотреть, чтобы даже при самой серьезной аварии не было особых последствий. Скажем, по какой-то причине исчезло электропитание насосов и всего вспомогательного электрооборудования, обслуживающего энергоблок. Это может произойти только при полном обесточивании атомной станции, когда невозможно взять питание ниоткуда, не только от собственного генератора, но и от соседнего энергоблока, резервного трансформатора из внешней сети, на которую работал энергоблок.

На этот случай предусмотрен свой собственный автономный источник энергии – дизельная электростанция (РДЭС), которая запускается самостоятельно и подает питание на шины для собственных нужд. Время, в течение которого она включится в работу и наберет полную мощность, примерно одна минута. Но для интенсивного отвода от работающего реактора громадного количества тепла важна каждая секунда. В течение образовавшегося зазора по времени охлаждение активной зоны реактора останется под угрозой. Что можно предпринять?

Еще в 1976 году при создании ректоров РБМК второй очереди, проектировщики предложили в этом случае использовать выбег ротора турбогенератора. Теоретически выходило, что механической энергии, запасенной в нем, достаточно для электроснабжения аварийных насосов, пока не заработает РДЭС. Но это надо было проверить на практике.

Он знал, что некоторые такие попытки на других атомных станциях уже предпринимались. Ни одна из них не была доведена до конца по разным причинам. Оказалось, что совместный выбег турбогенератора с механизмами для собственных нужд – далеко непростой режим, тут надо учесть многое. И он не имеет права безоглядно проводить эксперимент.

Том Петрович взял в руки логарифмическую линейку. Привык он к своей помощнице, так привык, что, кажется, никогда не расставался с ней. Гладкая, отполированная до блеска, она беспрестанно скользит в его руках, бегает как живая.

Он оставил линейку, склонился над раскрытой книгой. Программа, что планируется провести на его атомной станции, непростая, надо свериться по учебнику. Ах, какой замечательный подсказчик, учитель, и наставник в одном лице есть у него – «Физика ядерных процессов». Чуть что непонятно – сразу к ней за помощью. Как все грамотно, и в то же время просто, понятно написано. Настоящее учебное пособие! «Основой изложенного материала является курс лекций, который читает автор с 1950 года студентам колледжа штата Северная Каролина, занимающимся по программе ядерной физики» – написано в предисловии.

Ну почему, в который уже раз высверлилось, остро вонзилось в сознании. Почему такая замечательная монография написана не советским физиком-ядерщиком, а американским специалистом, неким Раймондом Мерреем? Спасибо тебе, конечно, господин Меррей за науку, за то, что уже десятки лет учишь уму-разуму не только американских, но и наших специалистов. В том числе и меня, Тома Петровича Николаева.

Как же это все-таки получается, прокряхтел он. Почему приходится сверять свои знания, расчеты по забугорной книге тридцатилетней давности? Которая рассчитана на «студентов, окончивших первый курс и специализирующихся в области теории реакторов и реакторостроения, а также на инженеров, занимающихся конструированием реакторов». Удружил нам господин хороший! Точнее, издательство Главного Управления по использованию атомной энергии при Совете министров СССР, что в 1959 году выпустило эту книгу. Стоит ли говорить, что наука за эти почти четверть века не стояла на месте. И почему никто из советских специалистов-ядерщиков не удосужился написать подобную монографию? Тогда не пришлось бы выискивать, вылавливать, как некую драгоценность, американскую «Физику ядерных процессов». Ну почему мы все время отстаем? Только и знаем, что догоняем. Почему?

Он в сердцах бросил линейку на стол, подпер полные щеки обеими руками. Наползшие морщины сразу сдули его полноватое лицо, оно обмякло сердитыми складками. Возникло желание тут же, не сходя с места, взяться за написание подобной книги. Чтобы не по-английски, без всяких переводов, а чисто по-русски, черным по белому, было написано, что автором является советский, именно советский ученый. Пусть не Николаев, а Петров, Иванов, Сидоров, наш человек, которому можно было бы письмо написать, поспорить с ним. Не пошлет же он письмо этому самому Меррею в далекую Америку.

А если бы взялся писать Раймонду, то сообщил бы, что на пятьдесят первой странице, в параграфе 3.2. «Решение уравнения диффузии для реактора на тепловых нейтронах» у него ошибочка вышла. Все же Меррей, ученый такого уровня, не мог, наверное, ошибиться. Это наверняка издатели напортачили. Так и так, черкнул бы коллеге – не обессудь, Меррей, но я взял, да и исправил своей рукой в книжке, твое уравнение зачеркнул, написал правильно.

А вообще-то молодцом, еще раз сказал бы ему, толково написано. Я, как пытливый школяр, с карандашом, точнее, с фломастером в руках изучил твою «Физику» вдоль и поперек. Там, где меня особо заинтересовало, красным подчеркнул. Например, на 144 странице – про запаздывающие нейтроны, на 147 – про факторы, определяющие переходные процессы. Ну, а в параграфе 6.4. чуть ли ни каждую строчку отметил, да еще жирные восклицательные знаки на полях поставил. Потому как лично для меня раздел «Аварийные условия» – самый главный.

При каких обстоятельствах реактор выходит из подчинения? Какие параметры являются критичными? Чем нужно руководствоваться, чтобы не подойти к красной черте?

 Замечательно, что ты, Меррей – извини уж, что я с тобой на «ты», мы ведь коллеги, а коллеги друг с другом разговаривают накоротке, конкретными формулами описал и всплеск энерговыделения, обусловленный большим скачком реактивности, и увеличение уровня мощности вследствие линейного роста реактивности. Многое я бы тебе написал. Только вот как в конце письма себя обозначить?

Про Ленинскую и Государственную премии говорить не буду, это не так важно. Должность свою сообщу, но и это не показатель. Вот ученая степень – это да, она говорит об исследованиях ученого, его открытиях. Чем выше звание, тем больше вклад в науку. Но кроме того, что я физик-ядерщик, больше о себе ничего сказать не могу. Нет у меня никакой ученой степени. Как? Да вот так, нет и все. Я в анкете в графе «Ваша ученая степень» так собственноручно и написал: «Не имею».

Тебе, Меррей, это, наверное, покажется странным. А я лично не вижу в этом ничего особенного. Конечно, было бы неплохо носить звание академика или член-корреспондента академии наук, это подчеркивает значимость, поднимает вес в научном мире. Но некогда мне было писать диссертации, понимаешь? Смотрю на тебя через океан и вижу: не понимаешь...

Некогда было писать научные труды, поскольку мы догоняли вас, продвинувшихся далеко в развитии ядерной отрасли. Сначала, оставив на второй план восстановление разрушенного войной хозяйство, в ответ на вашу ядерную угрозу атомную бомбу разрабатывали, оружейный плутоний по граммам добывали. Ядерные реакторы в спешном порядке строили, дорабатывали их.

А недоработок было немало. Почему, на каком основании шаг ячейки в реакторе РБМК приняли ровно 25 сантиметров? В результате коэффициенты реактивности поползли в положительную область, возросла неустойчивость поля энерговыделения. Оператору на блочном щите управления приходится, как на пианино играть, руки туда-сюда так и бегают, разве это дело?

Твоя страна, Меррей, перетянув к себе лучших немецких физиков, вливала колоссальные средства в ядерные технологии, а мы все туже пояса затягивали. Затраты на создание атомной промышленности, я где-то читал, сопоставимы с затратами в Отечественной войне! До диссертаций ли было, когда ядерный гриб в любую минуту мог разверзнуться над нашим небом? Эх...

Я понимаю, Меррей, ты, не виноват. Мы, ученые, являемся заложниками политиканов, нерасчетливых правителей. Нам бы, объединившись, направить наш ум, энергию, на мирные цели – каких бы высот достигли! А прятать друг от друга свои достижения, выслеживать их с помощью разведки – разве это дело?

Наверное, позже, когда я стал работать на Курской атомной станции, мог бы засесть за диссертацию, выдать нечто интересное, полезное для мирового сообщества. Но для меня куда важнее всегда было сделать что-то конкретное на практике. А что может быть важнее безопасной работы ядерного реактора? Дел тут еще непочатый край.

Вот так, уважаемый Меррей. Может быть, отладив, как следует, реакторы, передав их в надежные руки (а для этого нужно подготовить таких людей, убедиться, что они не подведут), я когда-нибудь и возьмусь за написание научных трудов. Может быть. Если голова будет еще варить, и силы останутся...

А пока пусть другие пишут диссертации. По моим разработкам уже столько народу защитило кандидатских, и даже докторских! Правда, это все больше теоретики. Ну, а я – практик, прожженный практик, был им, и таковым останусь до конца своей жизни.

В Программе все вроде бы расписано, отмечено по пунктам, размышлял он. Но теория – это одно, а практика – совсем другое. Чтобы понять, почувствовать реальность, стоит хоть немного постоять возле реактора в центральном зале, ощутить его мощь и укротимую силу. Может ли она в какой-то момент стать неукротимой? Должна быть гарантия, что не произойдет существенное отклонение, которое, цепной реакцией повлечет за собой другое, третье...

Он воочию представил машинный зал атомной станции. Кругом привычный шум вырабатывающих электрическую энергию турбогенераторов. Гул такой, что уши закладывает. Попавшему сюда стороннему человеку трудно отделаться от ощущения мощи, бушующей вокруг невероятной силы. Невольно приходит осознание своей хрупкости, зависимости от размаха ядерной стихии.

Что значит отключить электропитание, обесточить систему? Вот только что все вращалось, гудело, и вдруг – свет гаснет, только тускло горят аварийные лампочки. Словно свечки, мерцают они в кромешной темноте. И шум, гул, вся привычная какофония звуков напряженной работы – все словно проваливается куда-то, напрочь исчезает в неизвестность.

Раскрученные мощными маховиками ГэЦэНы по инерции еще гудят, вращаются, но все тише, тише, тише... Это значит, что воды на охлаждение реактора поступает все меньше и меньше.

В конце концов, все смолкнет и наступит тишина. Глухая, устрашающая не столько полным отсутствием звуков, сколько своей непривычностью, непредсказуемостью. Здесь, под толстыми бетонными сводами, наполненное множеством машин рабочее помещение превратится словно в безжизненное пространство, сравнимое, как это ни страшно звучит, с неким склепом.

В течение какого времени турбина может вращаться после обесточивания? Хоть немного, она все же выработает электроэнергию. Значит, будет в запасе какое-то время для поддержания в работе главных циркуляционных насосов. Это считанные секунды. Сколько конкретно? Пять, десять? А как поведет себя турбина? Насколько будет обеспечен теплосьем реактора? И как поведет себя вода? Как пойдёт естественная циркуляция? Хватит ли ее для отвода тепла?

Вопросы, вопросы, вопросы...

Стрелки часов давно уже отсчитали конец рабочего времени, многие кабинеты опустели, а он все сидел за столом, нисколько не озадачиваясь тем, что пора домой, что можно отдохнуть, заняться каким-нибудь интересным делом.

Все, хватит, отложил он ручку в сторону. Потянулся за столом так, что косточки захрустели, тряхнул головой. Потер лицо обеими руками, словно смывая накопившуюся усталость.

А пройдусь-ка по «тропе здоровья»! Заодно и жаворонков послушаю.

Толкнув тяжелую дверь проходной, он сразу попал в теплые объятия уходящего весеннего вечера. Невольно вдохнул полной грудью, наполняясь весенним теплым ветром, бьющей из всех щелей яркой молодой зеленью, будоражущими запахами наливающейся новой силой земли.

В спину еще дышала работой атомная станция. Мерно гудели машины. Над головой потрескивали провода высоковольтной линии электропередач. Облитые румянцем солнца, высились многочисленные постройки промзоны. Их венчала раскрашенная бело-красными полосками, упирающаяся в самое небо гигантской сигарой труба первого энергоблока. Все то, что так связывало его, к чему он основательно прикипел за годы работы здесь, на курской земле.

На мосту остановился, по привычке полез было в карман за сигаретой. Но оперся на перила, глянул вниз, да так и простоял, незнамо сколько времени.

Внизу безмолвно, таинственно черно и загадочно, неслись воды. Вроде бы укрощенные, направленные в бетонное русло, они своей бесконечной мощью, безудержным напором напоминали: не будь тщеславен человек, не мни себя великим и безмерным. Ты, человечишко, придешь и уйдешь, а мы несемся сквозь века.

Помните это, люди! Не теряйте время даром, наполняйте его добрыми делами, смывайте свои обиды, горечь поражений и утрат. Несите свои Воды по Жизни спокойно и плодотворно, без суеты и тщеславия, чтобы, уходя, можно было сказать: годы прожиты не зря...

Поддуваемый ветром, качался на ветру камыш. В кустах тоненько попискивали пичужки. Чиркнув по воде, пролетела чайка, скрылась вдалеке. На отмели, среди скопища зеленых водорослей, тихонько плеснулась рыбешка. А он так и стоял с незажженной сигаретой в руке, вбирая в себя эти звуки, подернутую рябь несущихся вод, невольно подпадая под шепот неукротимого течения, прислушиваясь к нему.

Принятое в итоге Решение Тома Петровича Николаева не проводить на Курской атомной станции рискованный эксперимент не стало спонтанным и случайным. Оно вызрело из всех его решений и поступков, из всей его жизни.

Он спас атомную станцию, спас город…