Мороз стоял будь здоров какой! Жгучий. Пронзительный. С колючим хиуском. «Со звоном», как говорят в Таскине. А говорят так потому, что лишь при ладном морозе, когда все звуки обострены, доносится до села звон пилы-циркулярки, работающей в логу у молочной фермы. В оттепели же ни слуху, ни духу от неё, хотя циркулярка не менее сердито вгрызается серебристыми зубьями в берёзовые кряжи, распиливаемые на дрова. Да, морозец был знатный. Белесые дымы из труб сверлили небо. И снег резко взвизгивал под новыми катанками, когда Минька Поляков ни свет ни заря бочком трусил в сельскую школу.

Школа была уже открыта, но ещё совершенно пуста. Минька это понял сразу, как только, обработав голичком белые катанки, шагнул в коридор. Дверной скрип гулко отдался в пустоте школы, и от её безлюдья Минька невольно почувствовал разочарование. Но когда открыл 8-й «б», навстречу ему поднялась с тряпкой в руках уборщица тётя Саня.

– Раненько что-то, Михаил Максимович. Ещё и черти в кулачки не бились, и петухи не пропели...

– Да я это… по истории подучить надо, – нашёлся Минька, деловито направляясь к своей парте.

– Ну-ну, – подмигнула тётя Саня. – А пимы-то у тебя, парень, загляденье! Ловко сработаны. Отец, небось, катал?

– Вообще-то я сам, – сказал Минька с горделивой ноткой, хотя при этом почувствовал в горле некоторое стеснение.

– Неужели? – удивилась тетя Саня, и даже тряпка выпала у неё из рук, повиснув на дужке ведра. – Маста-ак, парень! Видать, в отца пошёл.

– Ну, не совсем уж сам, – добавил тихо Минька и отвернулся к окну, потому что кровь прилила к его лицу, как это бывает в тепле после жгучего мороза. – Вместе с отцом стирали. Но я и сам две сложки дал. И на рубцах обработал, и потом палил, и пемзой чистил…

Было заметно, что все эти пимокатные слова парнишка произносит с особым шиком и удовольствием.

– Поня-атное дело, – пропела тётя Саня не без лукавства.– Глядишь, и мне чёсанки скатаешь к будущей зиме. – А когда домыла последние половицы, на минуту остановилась в дверях и серьёзно добавила: – Учись, Минька. Ремесло за плечами не носить. Оно, как хлеб, само себя носит.

Оставшись один, Минька прошёлся по классу туда-сюда. Новые валенки, ещё не растоптанные, немного жали в пальцах и на взъёме, но всё равно приятны были на ноге своей податливой упругостью и гладкой белизной.

Хлопнула дверь. Кто-то пробежал, стуча стылыми катанками по коридору. Минька быстро вернулся за парту и открыл учебник истории вверх ногами. Так и просидел до самого звонка.

Но всё-таки его обнова стала известной в классе. На первой же перемене. Вернее – даже на уроке. Как только соседка по парте кудлатая Нюська Тестова, которая живёт рядом со школой и потому неизменно опаздывает на занятия, нырнув в дверях под руку историка Ивана Ивановича, плюхнулась на сиденье вместе с пузатым портфелем, она тотчас, ещё не отдышавшись, громко заметила:

– А пимы-то! А пимы-то! Мэде ин Таскино, на лебяжьем меху.

Минька порывался закрыть ей рот учебником, но слово, как известно, не воробей, вылетит – не поймаешь.

На перемене Миньку вытащили на круг, поставили перед доской, чтобы лучше разглядеть обнову. Катанки домашней работы отнюдь не редкость в нашем сибирском селе, но тонкие чёсанки всё же имеет далеко не каждый, к тому ж – белые, как у конторских модниц. Миньке бы молча пережить эту малоприятную процедуру, когда твои товарищи хлопают тебя по ногам и по шее, будто цыгане, покупающие лошадь, да при этом неумеренно нахваливают с наигранной восторженностью, а он возьми да ляпни с вызовом:

– Ещё бы! Сам катал…

Только сказал он это, следом в круг не успевших опомниться от шока пацанов вломился долговязый Шурка Ларихин, проворный на язык, и протянул Миньке свою костлявую, но гибкую, как щупальца, руку:

– Поздравляю, Белый Пим Бабье Ухо!

Естественно, хохот и грохот потрясли восьмой «б». От дальнейших измывательств Миньку спас только звонок на урок. Следующей перемены ждал он с тревожным чувством, предполагая ещё более тяжкие пытки на кругу, однако, к его изумлению, ничего такого не произошло, если не считать частушки, которую походя сочинил Шурка Ларихин:

Меня батька насмешил,

Сапоги с карманом сшил,

Белы катанки скатал,

Чтобы я заметней стал...

Но она успеха не имела. Да и в самом деле, причём тут сапоги с карманом? Нелепо и глупо. А кто смеётся над глупостью, кроме глупца? И Минька совсем успокоился, когда его дружок Ванька Ленич, улучив минуту, доверительно спросил:

– А что, правда – сам?

– Ну, не всё, конечно, сам. Застил не мой, материн. Первую сложку отец показал и под конец помог на колодку посадить, на рубцах обработать, – ответил Минька не менее доверительно и невольно приметил, как загорелись у Ваньки глаза при таинственных пимокатных словах.

– Возьми посмотреть в другой раз, а? – попросил он.

– Чего посмотреть?

– Ну, как ты валяешь, и вообще… всякий там инструмент, рубцы...

– Что ж, это можно. Давай хоть сегодня. Правда, валять мне пока что нечего, но инструмент покажу.

– Идёт, – сказал Ванька и с почтением пожал руку, скатавшую белые пимы.