Илл.: Художник Эльза Хохловкина

Моя бабушка, Марья Николаевна, достопочтенная дама семидесяти восьми лет. Стройная энергичная старушка, заядлая театралка и местная активистка. Бабушка живёт в посёлке городского типа Степановские дали, точнее, это он недавно приобрёл статус типа городского, а до этого был просто посёлком, без единого намёка на суету города. Что примечательно, в богом позабытом Степанове есть Дом культуры и был он там всегда, сколько я себя помню. Пережившее военную бомбежку советское здание из белого тёртого кирпича держится, надо сказать, молодцом. В тысячах подобных сёлах такие сооружения более похожи на груду неубранных мусорных остатков прошлого, а наше, Степановское, стоит крепко-накрепко, не уступая свое законное место современности. В прошлом веке в Доме культуры был настоящий аншлаг. Местная молодёжь проводила там вечера напролёт: по средам и пятницам пели в хоре, по субботам танцевали русские народные, раз в месяц по понедельникам организовывали собрания, посвящённые вопросам становления и развития родного посёлка, а по воскресеньям устраивали настоящие литературные вечера с живым чтением и не менее живым обсуждением прочитанного. Бабушка вспоминает те времена с любовью и трепетом.

«Мы были молодежью, что называется, идейной, не знаю, как у вас сейчас», – говорит Марья Николаевна с серьёзным лицом.

«Но танцевали и пели, конечно, как бестолковые», – добавляет с ухмылкой.

Моя Марья Николаевна, дитя военных лет, строгая и сдержанная, с неохотой делится воспоминаниями из прошлого. Не любит она вспоминать ни детство, ни войну, будто былое спрятано глубоко под сердцем, запечатано там, воспоминания замурованы и доставать их нельзя, иначе вся боль, таившаяся там годами, выйдет наружу взрывной волной, способной уничтожать и калечить. Помню как-то в школьные годы учитель задал нам доклад о людях в эпоху войны, об их жизнях, быте, мыслях, мечтах. Я на выходные быстрее в Степаново. Думаю: «Сейчас все мне выложит, а я на листке запишу, оформлю и вот тебе лучший доклад в классе, а, может, и её удастся уговорить, и сама Марья Николаевна зайдёт в 8 «В» класс и будет рассказывать школьникам о тяготах и лишениях жизни ребёнка войны».

Бабушка стойко терпела меня полдня, а потом сдалась: «Вам, детям, слушать это не зачем. Рассказать мне нечего: воевали да голодали, так же, как и все. Работали тяжело на фабрике, шили рубашки да сорочки нашим солдатикам, иногда и на гражданский люд шили, одеваться им было не во что, а зиме этого не объяснить, она жжет и кусает. Время нам выпало такое, мы его не выбирали, оно нас выбрало».

По подростковой своей глупости я устроил жаркий спор, где обвинял Марью Николаевну в жадности и эгоизме.

«Детям нужно знать, как вы жили в военные годы, детям нужно рассказать, нужно поделиться!» – восклицал я, бросая огненные взгляды в сторону упрямой старушки. Эгоистом, конечно, был я, Сережа Крылов, ученик восьмого класса.

Стыдно ли мне, спросите вы? Я по сей день краснею и таю, когда вспоминаю бездонные серые глаза худенькой старушки, которая пережила ад, господствующий на земле, которая трудилась, как проклятая, кормила всю семью, благодаря своим золотым рукам, изъеденным шрамами от нескончаемого труда на производстве. Вот и сейчас пишу эти строки, а щеки мои горят жарким пламенем, поэтому, дабы не испытывать чувство стыда, так нелюбимое человеком виноватым, переведу этот рассказ в более позитивное русло.

Я не зря упомянул знаменитый наш несокрушимый Степановский Дом культуры, стоящий во главе посёлка городского типа. Построен он был давно, никто и не помнит точной даты, но помнил каждый степановец, что дом этот горел, тонул, получал удары фашистов и удары времени. Сложнее всего ему пришлось в девяностые. Люди, деятельные и деловитые, Дома культуры не жаловали, а вот просторное помещение с крепким ремонтом было весьма им приглядно. Дом неоднократно пытались «приручить», а после неудачных попыток и вовсе сравнять с сырым, застоявшимся грунтом. Для местных жителей события тех лет были равносильны третьей мировой. Враги наступали со всех сторон.

Я был подростком в девяностые, умом особо не отличался, шатался по улицам туда-сюда с такими же обалдуями. Но как же хорошо я помню горящие глаза и розовые щеки Марьи Николаевны. Горели глаза и щеки вовсе не по счастливому поводу, а, даже наоборот, огонь вспыхивал от острого и режущего чувства несправедливости, царившего в народе под конец двадцатого столетия. Степановцы – народ простой, но боевой, чужого им не нужно, а за свое будут стоять до последнего. Они дрались как звери, в чей лес прокралась шайка разбойников, угрожающая расправой. История долгая и изворотливая, достойная отдельного рассказа в пару десятков страниц, но сейчас нас интересует не ход отчаянной битвы, а её блестящий результат. Дом оставили в покое, признали важным и значимым объектом для посёлка, но с условием, что Дом будет приносить культурную и практическую ценность. Конечно, никто там уже не плясал и не пел и пользы от него было не больше, чем от соседнего заброшенного гастронома.

Так вот, бабушка собрала местные умы, чтобы вместе поразмыслить, как вернуть культуру и практичность в родное Степаново. Задача, надо сказать, непростая, культура нас покинула лет так двадцать назад, а в отдельные уголки Степановских далей культура и вовсе не захаживала. Производство – и то на нуле. Творить негде и не из чего, а, главное, не для кого. Но делать нечего, задача поставлена, условия выдвинуты, Дом стоит на своём месте. Я не помню всех подробностей этого совещания, хотя присутствовал там от начала и до конца, не по большому желанию, а по неимению лучшего занятия. Тем более, что собрание было решено провести в нашей террасе в саду, а дойти три с половой метра было по силам даже такому ленивому оболтусу как я. Помню только, что в конце споров было принято единогласное решение: «В Степанове будет театр и кружки по интересам, а работать там будут сами же степановцы, не актерами, конечно, не танцорами или певцами,  а самыми настоящими рабочими, людьми, которые будут творить своими руками вещи физические и необходимые», – громко и чётко выпалила Марья Николаевна. Идея была хороша, но исполнение её возлежало на плечах её же создателей, и этот факт точно не делал их жизнь легче и беззаботнее. Марья Николаевна занялась шитьем и конструированием. Театр – это вам не десяток актёров, прыгающих по сцене, театр – это костюмы, декорации, свет, звук, техника и многое другие вещи, совсем не духовного порядка.

Дед мой, покойный Василий Павлович, взял тогда в руки молоток, коробку гвоздей и ушёл жить в несуществующий макет театра в Степанове; стучал там день и ночь, домой приходил перекусить да приложить голову на подушку на пару часов. Дядя Глеб, коренной степановец, чинил электричество, делал проводку, ставил лампы. Работа кипела.

С начала века двадцать первого, а конкретно второго июня двухтысячного года, театр распахнул свои широкие деревянные двери и впустил туда всех желающих и жаждущих зрителей посмотреть на то, что есть культура, точнее сказать, культура труда, возрожденная людьми идейными и волевыми. Сцена в театре была крепка и надёжна, натертая до блеска. Занавес сшит из ярко-красного, плотного бархата, а костюмы… Они достойны отдельной главы моего повествования, но история эта совсем не про них. Все это было создано руками, не бездушными машинами, кипящими с утра до ночи на фабрике в пять этажей, а несколькими парами немолодых, мозолистых рук. Я не знаю сколько бессонных ночей Марья Николаевна провела у швейной машины, я сладко спал, лишь просыпаясь иногда от беспокойного сна и глухого стука «Чайки».

С тех самых пор моя Марья Николаевна стала первом лицом степановского театра. Ее даже звали актрисой, но бегать по сцене, изображая неземную любовь, биться в истерике, как светская дама или плясать кадрили в ярких юбках – занятия точно не ее интереса. Она у меня серьезная, выдержанная, приученная к тяжелому труду, убивающему все всплески нарастающих эмоций в человеке. Так и стала она работать в театре, только я не смогу сказать, кем она работала, не от большого секрета, конечно, а от обширности и бескрайности бурной ее деятельности. Знаю точно, что мысль о сохранении культуры через свое трудолюбие и изобретательность, о передаче багажа опыта, о сотворении предметов, наконец-то участвующих в благих замыслах, а не в кроваво-военных действиях, придавала ей сил и жизни. Дом отдавал ей время вместо того, чтобы забирать его, как делают абсолютно все предметы, встречающиеся на нашем и так недлинном пути.

Помимо обеспечения театра шедевральными костюмами и умопомрачительными декорациями, в жизни её появилась и другая забава – учительство.  Педагог из Марьи Николаевны вышел отменный. По вечерам в Доме она собирала местных детишек, преподавала им макраме, вязание, вышивание,  одним словом, всё, что умела. Вдохновившись примером этой деятельной женщины, подключились и другие активисты, организовав настоящий, разнообразный досуг для детишек всех возрастов. Учили малышей создавать что-то невероятно полезное и значимое из мотка шерстяных ниток и пары длинных спиц. Но в классе изначально было поставлено важное условие: делать вещи, которые принесут в этот мир больше пользы, чем заберут материала и времени. И малые дети, и подростки сидели, скорчившись над яркой пряжей, выделывая очередной цветочный узор на тёплых шапках и пестрых шалях.

«По осени устроим ярмарку, зачем такой красоте пропадать», – заключила Марья Николаевна, глядя на творения подопечных.

Дом зажил, посёлок расцвел. Каюсь, я не никогда не восхищался работой бабушки, лишь от того, что в моем сознании, не шибко широком, работа не была связана ни с любовью, ни с созиданием. Работа, это что? Это то, за что ты получаешь деньги – моё твёрдое, непоколебимое убеждение. А степановцы на свои «золотые руки» получали пару монет на хлеб да воду. Я помню наш разговор с Марьей Николаевной:

 «Сколько?» – удивлённо переспросил я. «Да это же не деньги, на это жить невозможно!»

«Я и не живу на это, у меня пенсия есть», – спокойно ответила бабуля.

«А зачем тогда? Зачем это все? Ты проводишь там целый день, бегаешь из угла в угол, от машинки своей не отлипаешь. Если бы не ты, у них ни одного костюма не было, ни одного цветочка декорированного. Да без тебя они попросту не выживут!», – не унимался я.

«Вот именно», – пробормотала баба Маша.

 «Людям нужна культура и досуг, даже у нас в Степанове люди должны видеть театр, детишки должны развиваться», – спокойно стояла на своём моя Марья.

Я так ничего тогда не понял, скудным умом своим не дошёл, капиталистическим мышлением своим не принял.

Все-таки удивительные люди существуют на свете. Готовы отдавать себя целиком, лишь бы другим была польза. Люди – созидатели, создатели, делающие этот мир не таким уж бесполезным и скудным, изменяющие жизни, не требующие взамен ни награды, ни похвалы, ни даже признания. Они обитают в тени. В тени актёров, что блистают на твёрдых, лакированных сценах, в тени учеников, что умеют изобретать чудесные вещи, в тени людей – пользователей благами производства.

Я люблю людей, люблю любых, просто за то, что они есть, ходят со мной по одной круглой земле, дышат со мной одним чистым воздухом, только некоторые из них вызывают во мне чувство глубокого восхищения и уважения, нежный трепет где-то внутри, в душе ли, в сердце ли.

Дом стоит на своём месте, Марья Николаевна бежит к швейной машинке «Чайка» творить шедевры, детишки ждут вечерних занятий с учителем –мастером-созидателем, люди продолжают свое счастливое существование в поселке городского типа. Интересную вещь я заметил: Дом культуры в Степановских далях стал для меня просто «дом», потому что никакой это не пресловутый «Дом культуры», это самый настоящий родной дом, объединяющий горящие сердца, живые души и, что самое важное, золотые руки.