На илл.: Художник Сергей Тараник

Он прожил на свете 78 лет, 64 года из которых отдал работе. Разной. Строитель, грузчик, служивый в морском флоте, резчик балок на заводе, водитель трактора. Немного механик, немного сантехник, а вообще в детстве мечтал стать пилотом.

60 лет бесприкословно отдавал семье. Каждый год. Без пропусков. Сначала, мальчику, затем – девочке, и всегда – жене, которая умерла 4 года назад, и он, мечтавший уйти раньше, первым оказался один.

Он сидел в бледном коридоре на кресле с потертостями, со стенами с трещинами и сам выглядел, как потертость или трещина. Казалось, старика и его поклажу вместе с фоном взяли и прокипятили в огромном чане с отбеливателем. Брови походили на облетевшие по осени кусты в лёгком иние. Из ушей во все стороны торчали пучки белого. В прошлом густая шевелюра поседела и заметно поредела, обнажая правильной формы череп. На плечах надета выцветшая ветровка, на ногах – растянутые, такого же неопределенного оттенка джинсы, на ступнях – коричневые сандалии и тёмные зеленые носки, утопающие в синих сферах бахил. В облезлую сумку он убрал томик Высоцкого с помятыми краями.

Руки сложены на коленях крестом. Правая – поверх левой. Сплошные пятна, изгибы, мазоли, морщины, складки. Именно там, в крошечных на вид углублениях уместилась вся история его жизни. Гадалки не врут, когда говорят, что судьбу можно прочесть по ладоням и пальцам, но, на самом деле, считать её может лишь сам владелец, создавший хитросплетения этих траншей и рвов. Только ему подвластно знание, насколько в действительности глубоки его порезы, и какой болью каждый из них заработан.

Он сидел напротив бледной стены, бледный как стена, и было не совсем ясно, кто на кого смотрел. Ещё напротив: белая дверь, белая лампа с холодным белым светом. К ним периодически обращались его поленявшие от времени голубые глаза, однако чаще пара радужек, как и у большинства стариков, застывала на какой-то лишь им известной точке на равнодушном плиточном полу.

Точка эта, подобно рукам, хранила воспоминания и раскрывала картинку за картинкой перед его затуманенным взором. Со стороны виделось, как старик заныривает в изображения, возвращается, заныривает и снова возвращается, потревоженный сквозняком, чьим-то вздохом или едва заметным движением соседа.

Лампа мигнула. Он вздрогнул. Теперь последует целый ритуал, чтобы подняться: вначале приподнять сумку, опереться рукой на стену, затем расставить ноги на ширине плеч, оттолкнуться, осесть, оттолкнуться – и встать.

Старик одернул вниз не по-октябрьски тонкую одежку. Неловко шатаясь, сделал три шага, приближаясь ко входу.

Стариковское шорканье проводило несколько ничего не выражающих, несколько любопытных, несколько жалостливых, несколько обреченных, несколько понимающих взглядов. На секунду, только на одну секунду, кривая полоса его фиолетовых губ подернулась, искривившись ещё больше, ещё язвительно-горче. И тут же заняла своё обычное ломанообразное положение. Это был знак для публики: он – понимает. Он все понимает.

Он не до такой степени немощный, как может казаться со стороны. Ему известно, что этот порочный круг дверей, начавшийся ещё 20 лет назад уже никогда теперь не прервется – не те года. Он всё понимает и по-прежнему будет переходить от одной к другой, от одной к другой двери день за днем, проводя целые сутки в белом царстве с синеватым сиянием бактерицидника.

За первой дверцей оставит кровь, за второй – мочу, за третьей – кал, и везде – время. Затем по новой. И ему отлично известно, что здесь его боль не вылечат. Никто. Слишком многое накопилось внутри, а теперь разрывает его тело. И слишком мало он может себе позволить.

Единственное, что здесь советуют, не называя, конечно, своим именем, – глушить. Однако даже это ему, как и многим другим, не всегда по средствам, если он не захочет превратиться в скелета, жующего одни таблетки на завтрак, обед и ужин.

Всё окружение благоволит к тому, чтобы он просто добил остатки своего времени, прямо тут, в бесконечной веренице длинных вздыхающих, шепчущих, жалующихся очередей, белых коридоров, белых дверей и людей в белых халатах с белыми от истощения лицами. Просто дотерпеть, а с таблетками будет не так больно.

И все они смиренно кивают врачу на его «принимайте это, это, это, вернитесь через две недели», а затем продолжают делать примочки на спирту, мазаться дешевыми мазями, пить остатки обезболивающих, греть ступни в ванне с морской солью с Крымского полуострова. Когда-то давно по путевке они был у Черного моря... Вот совет людям в его возрасте: утопиться в воспоминаниях и глушить.

Но каждый из них всё равно ходит, берёт талоны, отсиживает на скамейках. Просто, чтобы побыть с кем-то, просто, чтобы почувствовать на себе веяние чужой жизни, ведь их утекла почти до капли...

Шорк-шорк бахилами на одном месте. Белый старец медленно берется за ручку белой двери. Белая лампа над его головой гаснет, как свет в конце темного, очень темного тоннеля. Мы все ожидаем его когда-нибудь увидеть. И услышать завершительную команду, вроде этакого сигнального выстрела.

Только этот выстрел выкрикнет нам не «Беги!», а «Умри!» – и мы подчинимся его строгому приказу, наверное, даже с каким-то успокоением внутри, мол: «Сделано! Выполнил напоследок свою работу!»

Старик дергает дверь на себя. Легкий ветер шевелит его волосы. Он едва слышно вздыхает: свет ещё не тот. Пока не тот...

Может, хоть в следующий раз, когда он будет сидеть в очереди, когда будет сдавать анализы, когда будет искать кабинет, когда будет брать список уже заученных лекарств, над ним загорится она, та самая сигнальная лампа; смерть, а не человек щелкнет тумблером, пригласит переступить порог широким жестом руки, сделать всего один шаг навстречу вечности без боли, без грусти, без тоски…

И его сутулая фигура в шоркающих бахилах, белая, хрупкая, почти сливающаяся с окружением, исчезнет в проеме с холодным светом... Уже навсегда.